Золотая осень 1982 года была горячим временем для Михаила Козакова: ровно 40 лет назад знаменитого актёра и всё ещё начинающего на том момент режиссёра песочили и перевоспитывали за только что снятую и смонтированную им телевизионную картину «Покровские ворота». Будто бы морщился даже коллега Козакова, член худсовета Марк Захаров: «Просто китч!» Что же говорить о телевизионном начальстве.
Фильм всё-таки показали по Центральному телевидению в феврале следующего года, но широкие народные массы его тогда попросту не заметили. Легендой, соизмеримой по уровню популярности с «Белым солнцем пустыни» или «Иронией судьбы», «Покровские ворота» стали гораздо позже: их распробовали, с ними смирились, их горячо возлюбили.
40-летний юбилей тех Козаковских страданий – чем не повод прочитать его примечательную «Актёрскую книгу» (М.: «Вагриус», 1997)? В первой части («Рисунки на песке»), написанной ещё в СССР в период с 1978 по 1981 год автор вспоминает о детстве и юности, о «Современнике» и творческих поисках, о пьянках-гулянках и друзьях-артистах, о знаменитых писателях и утончённых поэтах. Во второй части («Третий звонок»), написанной в 1995-м уже в Тель-Авиве, повествует о своей жизни в эмиграции. Но не только: про любимых поэтов, вроде Давида Самойлова и Арсения Тарковского, здесь тоже много и от души.
Хотя всего больше в книге затаённой Обиды. Иногда она болезненно выходит наружу. На последних страницах книги Козакова есть вот такой – одновременно смешной и страшноватый – абзац:
«Однажды московский таксист сказал мне: “Товарищ Козаков! Играйте, как следует! Не забывайте, что вы живёте в эпоху Аллы Пугачёвой! Старайтесь!” Сказал доброжелательно». У Михаила Козакова было первостатейное чувство юмора. Однако, Вселенная шутит ещё забористее: судя по теперешним новостным лентам, Алла Пугачёва не желает уходить в тень спустя – внимание! – 27 лет после того, как смешное и страшное воспоминание из советских, судя по всему, времён было Козаковым записано. «Мы все разные, и эпохи у нас неодинаковые, – задним числом возражает он московскому таксисту. – Я так и вовсе во многих эпохах живу».
Однако в 1995-м это никому уже не было интересно: у всех нас хватало своих трудных забот, чего же ещё подпитывать комплексы стремительно постаревшего, отчалившего в южные края лицедея.
Общий тон книги, впрочем, необыкновенно лёгкий: похоже, за Козакова не работали тут никакие литературные негры, поэтому игровая стихия, характерная не только для «Покровских ворот», но и для всех артистических свершений мастера – налицо. Впрочем, постоянно присутствуют ещё и недюжинная амбициозность в комплекте с упомянутой уже обиженностью, что представляет отдельный интерес. Советская власть – помню даже я – письменно и устно трубила о том, что уже «создана уникальная человеческая общность – единый советский народ», однако «Актёрская книга» Михаила Козакова безупречно доказывает: расслоение, и даже не столько имущественное, сколько идейное, стилевое, ментальное, – было непреодолимым. Неизменно восхищаясь утончённым артистизмом и аристократического замеса позой Михаила Михайловича, прихожу в замешательство от того, что ни по одному социальному или психологическому параметру с ним не совпадаю. Манеры, умонастроения, замашки и привычки его круга, которые, впрочем, лишь пунктирно в книге намечены и, скорее, благоразумно припрятаны, – по большей части вызывают оторопь.
Элитарная, плохо понятная массе «культур-мультур», а не хлеб, соль, вода или Божья благодать манифестируются здесь в качестве основополагающих ценностей. Групповщина невообразимая. Так, неровный, но чаще всё-таки поэтически мощный, а главное сориентированный на диалог с читателем любого уровня Евгений Евтушенко, на тот момент ещё живой, многократно и брезгливо именуется «Евтухом». Зато его недоброжелатель Иосиф Бродский объявляется поэтом номер один на основании главным образом того, что «каждый, особенно новый, стих Бродского представляет огромную трудность в постижении, прямо-таки иссушает мозг, пока дойду не то что до сути, а просто до понимания какой-нибудь фразы».
Или даже так: «Как правило, я сижу над его стихами, как над загадочными лабиринтами, что время от времени появляются в журналах или газетах. Когда отмучаешься, когда проникнешься наконец его образами, его системой мышления, когда услышишь музыку его стиха…» Впрочем, волевым образом оборвём цитату, ибо и вкус, и чувство стиля изменяют Козакову, едва он начинает подгонять те или иные явления искусства и жизни под систему ценностей своей социальной страты. Тогда мстительно/язвительно думаешь: хорошо же и по делу уел тебя в своё время агрессивный московский таксист! Пугачёва, отдадим ей должное, в лучшие свои времена, наоборот, шла навстречу массе – сознательно, ответственно и бесстрашно.
«Стих, который заведомо иссушает мозг» и над которым гарантированно придётся «мучиться», нужен Козакову потому, что так называемое «молчаливое большинство», или в просторечии народ, – не станет с ним связываться и уж тем более им заморачиваться. Таким образом, элитарная «мучительная» культур-мультур есть удобный инструмент для изысканного от этого народа обособления. Максимум демократизма, на который внутренне соглашается Козаков, это будто бы народная частушка, которую он воспроизводит не без удовольствия:
Ты скажи мне, дорогая,
Кто ты: це или не це.
Если це, пойдём к сараю,
А не це, так на крыльце.
Народ, конечно, охоч до солёного словца и неприличной образности, но здесь почему-то мерещится манера некоего мастеровитого представителя столичной богемы, затейника и стилизатора.
Более грубый способ обособления – зашифровать народ в такой гротескной фигуре, как простоватый мастер на все руки Савва Игнатьевич из «Покровских ворот». Между прочим, роль эту Козаков первоначально предложил Никите Михалкову, но тот возмущённо отказался, верно просчитав невыгодную позицию недалёкого, хотя и героического Саввы в общем драматургическом раскладе.
Да и претензии худсовета, помимо захаровского «это китч», сводились в основном к уязвимой фигуре героя Великой Отечественной. Так что, если разобраться, Козакову можно было обижаться единственно на драматурга Леонида Зорина. Впрочем, в «Актёрской книге» о «Покровских воротах» ни слова – на то она и «актёрская». Другое дело, что невероятный артистизм и спаянность ансамбля всех участников этой картины объясняются тем, что, прежде чем крикнуть «мотор», Михаил Козаков в одиночку разыгрывал предстоящую сцену, предлагая исполнителям готовые интонации с пластическими и психологическими решениями. Что говорить, гений игры и перевоплощения!
Таким образом, вдумчивого и осведомлённого читателя этой книги всё время шибает током и подбрасывает, словно на американских горках, благо Козаков честен и откровенен, как никто. С одной стороны, нельзя не поддаться его человеческому и артистическому обаянию, не восхититься его писательским талантом, с другой – нельзя солидаризироваться фактически ни с одной из его идеологем, которые не столько им рождены и выстраданы, сколько впитаны с молоком два раза арестованной и ещё при Сталине выпущенной на свободу матери, а потом до блеска отшлифованы в кругах неизменно фрондирующей столичной богемы.
Вернее, с правильными словами солидаризироваться не трудно. Трудно не замечать регулярных логических сбоев в предлагаемом нам мыслительном процессе. Короче, там где «чувства», Козаков гений, а там где «анализ», зачастую срывается в фальшь, самодовольство и групповщину. Но, повторимся, все внешние и внутренние приключения прописаны так честно, обаятельно и непосредственно, настолько отличаются от мемуарных коллизий из книг современников и коллег, что всё равно остаёшься козаковским фанатом и отправляешься в библиотечный фонд на поиски его следующей книги, которая тоже наверняка даст пищу и уму, и сердцу, и душе.
✤✤✤✤✤
