Ещё одно потрясающее издание от «Нового литературного обозрения» в фонде нашей библиотеки: громадного объёма двухтомник Николая Богомолова «Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского» (М., 2021, тираж 1 500 экз.). Том 1: «Время символизма», том 2: «За пределами символизма».

Богомолова, нашего крупнейшего специалиста по литературе Серебряного века, стиховедению, текстологии и русской модернистской журналистике, издавали много и до этого. Однако в 2020-м учёный скончался, появившийся уже после его ухода двухтомник, таким образом, – одновременно память о нём, памятник ему, а также подарок всем пытливым любителям русской словесности.

Кто-то обмолвился: «Серебряному веку невероятно с ним повезло!» Так и есть: Богомолов неустанно откапывал что-то новое в архивах по всему свету и обогатил филологическую науку массой новых документов, сведений, фактов, соображений. В предисловии к этому двухтомнику сам Николай Алексеевич посетовал: «У нас до сих пор нет достойных собраний сочинений Блока, Брюсова, Мережковского, Сологуба, Бальмонта, Вяч. Иванова, Гумилёва, Ахматовой, Ходасевича, Кузмина, Маяковского, даже Горький не закончен. А за этим маячит и другая задача: создать систему литературных хроник всякого рода и летописей жизни и творчества самых разных писателей, чтобы они давали нам панораму событий с точностью не до года, как мы привыкли, а до дней, иногда до часов».

Двухтомник как раз и работает в этом направлении: здесь собраны многочисленные материалы, детализирующие быт и творческий путь таких видных мастеров слова и литературных деятелей, как Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Зинаида Гиппиус, Сергей Кречетов, Сергей Ауслендер (в первом томе), Михаил Кузмин, Осип Мандельштам, Алексей Кручёных, Игорь Терентьев, Константин Большаков, Пётр Потёмкин, Владислав Ходасевич, Георгий Адамович (во втором томе). Впрочем, это лишь центральные фигуры многочисленных статей и архивных публикаций, фоном же здесь проходят буквально сотни не менее интересных и порой не менее значимых персонажей, отчего читать примечания, ссылки и сноски столь же интересно, как и основной корпус текстов.

Я и, разумеется, не только я, ищем то, что скрыто временем, обманчивой традицией, опасениями разного толка, - продолжает настройку читателя на свою филологическую прозу Николай Богомолов. – Отыскиваются забытые бумаги, строчки газетной хроники, на которые прежде не обращали внимания, скучные официальные документы, да хоть счета из прачечной. Найденное сплетается в причудливую корневую систему, из которой прорастают новые представления о литературных отношениях. В моём представлении только так можно понять суть литературы, далеко не исчерпывающуюся давно известным. Приращение нашего знания достигается и новыми фактами, и новыми прочтениями, и новыми концепциями, если только они не сводятся к превращению живого ветвящегося дерева в кучку иссохшего хвороста.

Весь строй двухтомника подтверждает и утверждает революционную программу Богомолова: бытовые детали, факты рядовой повседневности, брошенные в письмах или случайных разговорах оценки – переворачивают нашу картину того мира с головы на ноги. Например, ошеломляет детальное изложение знакомства и последующей неистовой борьбы за свой брак Вячеслава Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал, по первому мужу Шварсалон. Пересеклись в Италии, влюбились, оставили свои семьи, долго-долго не могли повенчаться, потому что сначала мешали прежние половинки в комплекте с детьми, потом православные установления. История, в принципе, широко известная, однако, Богомолов обрамляет её деталями, письмами, дневниками, точной хронологией.

Проблема была в том, что все эти блестящие деятели Серебряного века в какой-то момент коллективно перестали различать, где «жизнь», а где «искусство», и солидарно приступили к столь мощному жизнетворчеству/жизнестроительству, что это подорвало духовную силу Российской империи, ни больше и ни меньше! Будучи всю жизнь горячим поклонником Вячеслава Иванова, знаменитый советский филолог Сергей Аверинцев, тем не менее, не удержался и, в первую очередь на материале отношений Иванова и Шварсалон указал на проблемность русской культуры той поры посредством жестокой формулы «кризис умения жить».

С «письмом» то у них всё было в порядке, плоховато было с чувством реальности. Хотя и про «письмо» - как сказать, как посмотреть. Исключённая из Петербургской гимназии «за строптивый нрав» Лидия Зиновьева тоже ведь была писательницей, и вот Богомолов убедительно демонстрирует, как она путается: где красивые придуманные слова, где подлинные её чувства, а где чувства и настроения, навязанные её специфической «шибко грамотной» средой. Богомолов в связи с этим саркастически замечает: «Упования на творчество, видимо, сами по себе, вне одобрения от других (курсив наш – И. М.), не оправдывались». И вот она уже судорожно оттачивает стиль, маниакально повторяя одни и те же заклинательно-романтические каскады и в письмах подругам, и в дневниковых записях, и… везде.

«Что же касается меня, то всё, что Вы писали о моей силе, о моём умении довольствоваться идеальной любовью, Боже, какою насмешкою казались мне эти речи при теперешнем моём настроении. Любви хочу я, ласки, тепла. Хочу быть первою для другого, который будет первым мне. Всё, всё брошу ради этой ласки и любви. Хочу прижаться к человеку и сказать: сними с меня тоску, эту безумную, гложущую тоску, которая терзает меня день и ночь. Хочу защиты его, хочу умереть, положив голову ему на плечо и заглянув в его глаза. Хочу отдать свободу, музыку, свой роман, всякое поползновение к тщеславию (ой ли – И. М.). Хочу быть невидной, тихой, глупой, скромной… Всё, всё за одно слово любви, за один взгляд» (из письма от 19 марта 1894 г. всего-навсего приятельнице А. Д. Четверухиной, тоже, вероятно, любившей изысканно-витиеватый слог и вызывающе страстную интонацию).

Но спустя некоторый промежуток времени в её флорентийском дневнике те же самые романтические формулы, будучи тиражированы, выглядят совсем уже искусственно: «Красота, искусство, спокойствие души в настоящем; слава, быть может, жизнь и опять-таки красота и искусство в близком будущем. Чего мне надо ещё?... Чего мне надо? Чего мне надо? Любви, ласки. Мне надо человека сильного, прекрасного душою, умного, доброго; мне надо, чтобы он любил меня, и тогда я желала бы только хоть изредка в тяжёлую минуту прийти к нему и положить голову на его плечо, прижаться к нему и спрятаться от жизни и… отдохнуть тихо, молча и с любовью. Безумная, ненасытная душа человеческая. Не надо мне славы, не надо свободы. Любви хочу я, любви». Ощущение, что готовится и репетируется роль, что путём механического перебора вариантов ищется убедительная, если не убойная интонация даже не для соблазнения, но – для порабощения.

Богомолов фиксирует: «Пребывание во Флоренции оживляет мечтания, уже долгое время владевшие душой. 26 сентября следует запись о переживаемом приступе отчаяния, потом следующие одна за другой записи от 6-8 октября фиксируют явную влюблённость Иванова, создающееся у Лидии Дмитриевны ощущение власти над ним, которую она не решается пустить в ход, поскольку чувствует не полную уверенность в своих силах. Между тем, одиночный побег Иванова из Флоренции был попыткой всё же сохранить семью…».

Далеко, однако, не убежал и жестокая театральная игра продолжилась: «Особенно, конечно, существен рассказ о признании Иванова в любви к ней и своём ответе: ”Я отказалась от его чувства, я не хотела взять его, потому что оно недостаточно широко, сильно, величественно, лучезарно”. (Переписка)».

Ощущение невзаправдошности, театральности, умышленной постановочности – возникает при знакомстве с любым из многочисленных сюжетов книги. Эти два тома сильно характеризуют «лучшие творческие силы страны» предреволюционной эпохи. Пока Ульянов-Ленин и его соратники только готовили за пределами страны революционный переворот, на своей полянке-делянке его уже осуществили интеллигенты с интеллектуалами.

Тут сплошь, выражаясь словами из «Покровских ворот»: «Высокие, высокие отношения!» - «Нормальные, для культурных людей!» Невольно вспоминаешь всё того же Ульянова-Ленина из прежней, советской ещё школьной программы: «Страшно далеки они от народа». Народ, поэтому, был готов идти с кем и за кем угодно, да лишь бы не с этими высокоразвитыми особями.

Вот даже ничего специально не выбираешь, просто случайным образом открываешь двухтомник на главах, посвящённых менее распиаренным впоследствии (советская власть благоразумно цензурировала!) культурным деятелям эпохи, и что же – всюду одно и то же демонстративное попрание норм, методичная борьба за новый быт, новую мораль, за оригинальную философию жизни, которую они, продлись та Империя ещё некоторое время, прописали бы всем и каждому, что, кстати, и происходит теперь на Западе с некоторым, получается, отставанием от тех наших молодых, ранних, да бойких.

Например, Вадим Шершеневич так вспоминал впоследствии свой первый контакт со знаменитейшим и влиятельным на ту пору Сергеем Кречетовым (он же Сергей Соколов) – основателем легендарного издательства «Гриф», редактором журнала «Искусство», одним из основателей журнала «Золотое Руно», редактором журнала «Перевал» - органа, между прочим, анархического индивидуализма:

…Через три дня я сидел у Кречетова. Выслушав десяток моих стихов, он покровительственно сказал, что во мне “что-то есть”, прочёл мне одно своё стихотворение и без паузы спросил меня: потерял ли я уже невинность? Я смутился и солгал, что давно потерял. Кречетов отнёсся к этому сочувственно и объяснил мне, что он “познал женское начало” в двенадцать лет. Я млел и благоговел и пил впервые водку.

Другая звезда Серебряного века – Константин Большаков. Богомолов вводит нас, профанов, в курс дела: «Среди писателей, связанных с русским футуризмом, Константин Аристархович Большаков – один из самых загадочных». В паре Большаков – Анна Ивановна Ходасевич уже мужчина манипулирует партнёршей на грани или за гранью издевательства. Богомолов замечает: «Как показывают печатаемые далее письма Большакова к А. И. Ходасевич, между ними был серьёзный роман, что, однако, не мешало Большакову поддразнивать её, намекая на собственную бисексуальность и возможность романов иного рода…»

Всё-всё-всё в этом двухтомнике дико интересно, поучительно, методологически выверено. Гигантское количество «бытового сора» и «повседневной чепухи» впервые введено в культурный, да и социально-политический оборот так ловко, изящно и толково, что по прочтении большей части статей и публикаций радикально меняется не просто отношение к пресловутому Серебряному веку, но даже и Картина Мира как таковая.

Отдельно отметим гигантское по объёму собрание писем, возможно, лучшего русского литературного критика минувшего столетия Георгия Адамовича – к Юрию Иваску. Адамович по большей части говорит в них не вздорные, а серьёзные вещи, и этот материал хорошо уравновешивает статьи с преобладающим эпатажным содержанием. Выхватываем наугад:

…Я знаю этих иностранцев, еле-еле говорящих по-русски и увлекающихся Пастернаком: в Оксфорде их пруд пруди, и все они стандартно-модернистические кретины… А вообще-то Пастернак, вопреки Вашим шпилькам по его адресу, много лучше, крепче, глубже Вашей Цветаевой, хотя она иногда и “шармантнее”. (1958 г., Манчестер)

…А вот что меня восхитило, это Ваше определение Есенина – «хвастливый плакса». Bravo! Конечно, Есенин – плакса и хвастун, но при всём его «хвастовстве» есть и большая скромность в его поэзии, и хвастливость его скорей от отчаяния, что ничего не сделано и гордиться нечем. Это всё очень русское, может быть, не лучшее русское, но «коренное», и у Есенина подано с прямодушием и доверчивостью, которая обескураживает… У Грибоедова есть замечательная фраза: «Каким чёрным волшебством сделались мы чужими между своими?» Вот, это почти на эту же тему! Беда «интеллигенции» - а отчасти и счастие её – в том, что в России ей многое чуждо, а кое-что – противно. Я говорю не о всей интеллигенции, а о том её последнем взводе, последнем «выплеске», который связан с новой поэзией петербургски-эмигрантского толка, строя, даже, если угодно, знамени… Оттого меня к Есенину и тянет. Впрочем, не только от этого. (1952 г., Манчестер)



И ведь то давнее противостояние, та старинная гражданская война до сих пор не окончена. Значительной части теперешней интеллигенции, и уже не обязательно «поэтической» и «петербургской» лишь, - по-прежнему слишком многое в России чуждо и противно. Некоторые, слава Богу, «поуехали», но другие-то затаились и презирают, тихушничая. Все возможные интеллигентские психотипы – представлены на страницах грандиозного двухтомника Николая Алексеевича Богомолова (1950 – 2020). Издательство «Новое литературное обозрение» выпускало сборник безобидных с виду и за давностью лет историко-филологических материалов, а на поверку вышла сама злободневность.

✤✤✤✤✤