Человек, который не читает и не любит стихи, вряд ли способен разобраться в устройстве сложно сочинённого фильма. Стихи – они внутри и они на глубине каждого более-менее стоящего кинопроизведения. Лучше всех может об этом рассказать итальянский режиссёр Бернардо Бертолуччи – сын поэта, сам начинавший путь в искусстве как поэт-лауреат (премия Виареджо за сборник стихотворений «В поисках загадки», 1962).

«Школой поэзии для меня был мой отец и его “окружающая среда” – это называлось имением. Мы жили в пяти километрах от Пармы, в доме часто звучало слово “поэтический”: оно употреблялось в самых странных, нелепых и неожиданных ситуациях. Отец был для меня стражем, певцом и королём своего микрокосмоса. У него есть стихотворение, посвящённое моей матери, а в нём такие слова: “Ты как белая роза в глубине сада, к ней прилетели последние пчёлы…” Дойдя до конца крошечного садика, я находил там белую розу. Из этого примера понятно, почему поэзия для меня никогда не была связана со школьной рутиной, как чаще всего случается. Скорее она имела отношение к моему дому, став частью привычного пейзажа. Мой отец – великий ипохондрик и всегда пребывает в тревоге…» 

– так начинается удивительный сборник статей, кинорецензий и бесед Бернардо Бертолуччи «Моё прекрасное наваждение» (М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2012).

Андрон Кончаловский вспоминает, как корил его Бертолуччи за откровенный американизм «Романса о влюблённых», дескать, мы, европейские «левые», боремся со всеми этими джинсами, рок-н-роллом, буржуазностью, а ты, советский режиссёр, – поднимаешь их на щит! После столь яркой отповеди – саркастически замечает Кончаловский – Бертолуччи невозмутимо залез в свой огромный <постыдно буржуазный – И. М.> белый лимузин и уехал. Похоже, нечто существенное в социальной и нравственной позиции Бертолуччи наш проницательный Андрон Сергеевич ухватил: в процессе чтения книги Бертолуччи периодически возникает ощущение, что имеешь дело с… прохвостом. Вот и на обложке – фотография двусмысленного итальянского человечка с плутовским выражением на лице. Точно Арлекин, который готов исподтишка дать тебе пинка и, как минимум, безжалостно тебя высмеять.

Внутренний цензор решительно протестует: как ты можешь, да у него же богатая фильмография, авторитет, «Оскары», «Золотые пальмовые ветви» плюс достаточно много умных слов в арсенале! А я и не настаиваю, мне так <иногда> кажется. Как говорил, кажется, Юлиус Фучик: «Люди, я любил вас, будьте бдительны». Несколько раз порывался поставить в программу «КиноХаоса» какую-нибудь картину Бертолуччи, но почему-то с ужасом отшатывался в первую же минуту размышлений о ней: «А что же мы станем там обсуждать?»

Вот это, получается, книга! Читателя так и колбасит в диапазоне от скепсиса до восторга.

А может, дело в том, что поэзия – своего рода плутовство?! Нашими чувствами манипулируют при помощи случайного набора слов. Одна из статей Бертолуччи выразительно называется «Творить поэзию при помощи изображения»: 

«Снимая свой первый фильм “Костлявая кума”, я смутно ощутил в средствах кинематографа что-то знакомое, быть может, изначально мне присущее, а именно возможность использовать изображения, чтобы творить поэзию, снимать в стихах. Сейчас это ощущение превратилось в ясное осознание глубокой взаимосвязи кино и поэзии: монтировать кадры в эпизод – это как нанизывать слова в строфу. Когда мне предложили стать режиссёром, помогла мне не логика, а поэзия…»

Несомненное достоинство и книги, и самого Бертолуччи – зримо явленная любовь к кинематографу. Видно, что ничего, кроме кино, он не искал, не хотел, не умел, знать не знал:

«Идея картины ”Перед революцией” родилась вместе с фильмом. Это самое прекрасное, что есть в кино, кроме времени и освещения, – творчество, расцвет идей во время работы, когда, наконец, всё проясняется, едва только камера входит в контакт с реальностью, с той реальностью, которая, по словам Пазолини, уже сама по себе – длинный план-эпизод».

Бертолуччи вырос на стихах и ещё на статьях из легендарного французского журнала «Кайе дю синема» [«Cahiers du Cinéma» – прим. ред.]. Его синефильство несомненно, и оно завораживает. Бертолуччи вываливает на нас десятки имён и названий, при этом регулярно высказываясь в том роде, что «Жан Ренуар всегда был одним из моих любимых авторов. Фильм, который я люблю больше всего на свете, – его ”Правила игры”». Забавно, но книга Бертолуччи попала в руки автора этой рецензии ровно за пять минут до того, как мы начали смотреть в рамках очередного заседания «КиноХаоса» именно «Правила игры». Выбор фильма мистическим образом притянул книгу?! Весьма вероятно. Так и бывает, едва настроишься на поэтическую волну.

Бертолуччи невероятно политизирован, но иногда его политическая ангажированность идёт на пользу, как, например, в тексте, где он весьма квалифицированно разбирается с наследием своего учителя Пьера Паоло Пазолини: 

«В начале семидесятых Пьер Паоло снял то, что он называл ”трилогией жизни”: “Декамерон”, ”Кентерберийские рассказы" и “Цветок 1001 ночи". Все эти три фильма построены на “невинности” - он так это обозначал – сельских люмпенов доиндустриального и допотребительского общества. Затем, в 1975 году Пазолини написал “Торжественное отречение от трилогии жизни”, в котором было душераздирающее признание о чувстве, вдохновлявшем эти фильмы и о неискренности этого чувства: “Так же, как я солгал публике, вам, смотревшим мои фильмы, так же я солгал и самому себе: невинности больше не существует”. Он считал, что урон, нанесённый процессом унификации множеству культур, веками развивавшихся на территории Италии, всего в нескольких километрах друг от друга, уже непоправим, и называл его геноцидом. Все народные традиции были уничтожены, сметены обществом потребления. Поэтому фильмы, составляющие трилогию, были, как он считал, ”лживы”, неискренни, потому что относились к реальности, которой на самом деле больше не существовало. “Я не осознавал этого, когда их снимал, но, видимо, это знание было где-то в закоулках моей души. Сейчас настал момент это признать, и я торжественно отрекаюсь от трилогии жизни”. Я сегодня чувствую потребность воззвать к нему: “Не отрекайся, Пьер Паоло! Потому что сейчас эта невинность, эти тела, эти создания, уже исчезнувшие из итальянского человеческого пейзажа, вернулись вместе с тысячами мужчин и женщин, ежедневно прибывающих в нашу страну из самых бедных точек планеты. Наверное, сейчас ты смог бы вновь начать искренне работать с этой доиндустриальной, такой ещё естественной жизнью”». 

Всё это выглядит одновременно трогательно и аналитично.

Поскольку Бертолуччи чуток к слову и научен лучшими европейскими критиками, иногда он удивительно остро формулирует:

«Я действительно испытал наслаждение от “вульгарности” Годара. Я называю “вульгарностью” его способность, его склонность жить день за днём среди простых событий, населять мир так, как это делают журналисты, всегда умеющие вовремя подоспеть к событию и расплачивающиеся за эту пунктуальность, перенося её последствия, хотя бы и недолгие, как горение спички. Эта “вульгарность” – в слишком большом внимании ко всему происходящему, и за него мы глубоко признательны Годару. Годар подвергается этому риску ради нас, всегда кажется, что он обращается к кому-то очень близкому, а не к вечности».

А характеризуя Марину Влади в разбираемом им фильме Жан-Люка Годара «Две или три вещи, которые я знаю о ней», Бертолуччи употребляет убийственно точное определение: «Невинность Марины Влади с её животной, крестьянской нежностью…» Всё это высокий класс, и отечественным критикам не мешало бы хоть слегка поучиться у итальянского поэта и режиссёра. Который – повторяюсь, но не раскаиваюсь – сразу по прочтении книги показался мне, скорее, плутом.

Бертолуччи несколько раз вспоминает слова, сказанные ему совсем уже старым Жаном Ренуаром: «Надо всегда оставлять открытой дверь на съёмочную площадку, потому что, как знать, всегда может войти кто-то нежданный, а это и есть КИНО».

Бертолуччи, снявший много картин о приключениях в далёких экзотических странах, обсуждает Джозефа Конрада настолько заразительно, что Конрада хочется немедленно перечитать: «Его "Лорд Джим" – роман таинственный, и даже в конце, когда всё становится таким трагическим. Всё там сказано не впрямую, повествование изобилует затейливыми пассажами и тёмными местами. Конрад, безусловно, затронул меня больше других авторов, писавших о путешествиях».

Путешествие в мир одного из самых знаменитых кинорежиссёров второй половины минувшего столетия оказалось тревожным, двусмысленным, но и поучительным.

✤✤✤✤✤