Поэты, которых некогда назначили «главными» - на веки вечные, как Пушкина, или на время, как прежде Маяковского, а теперь вот Мандельштама, – непременно заявляли о метафизической связи с неким сакральным Местом Силы. «Отечество нам Царское Село!» - настаивал Александр Сергеевич, одним этим восклицанием ненавязчиво заявляя своё право на первенство. «Поедем в Царское Село! /Там улыбаются мещанки, /Когда уланы после пьянки /Садятся в крепкое седло», - хитроумно вторил ему, отправляясь по проторенному авторитетному маршруту, чтоб тоже впоследствии короноваться, Осип Эмильевич.

Маяковский – тот и вовсе гражданин мира, пробовавший на вкус все известные зарубежные «места силы» от Парижа до Нью-Йорка, проложивший дорогу к суетной, а всё-таки сла-адкой жизни будущим нашим шумным поэтам-эстрадникам: «Я земной шар чуть не весь обошёл, - и жизнь хороша, и жить хорошо!» Ну, кому что. К примеру, некоторые туляки не желают ездить дальше, чем в Скуратово, а к «царской» или заграничной жизни с любыми сопутствующими престижными атрибутами относятся безо всякого пиетета. Как раз для таких земляков - только что поступившая в фонд нашей библиотеки поэтическая книжка туляка Алексея Дьячкова «Дед и сад» (Ростов-на-Дону: «Prosodia», 2024. – 152 с., тираж не указан).

Алексей Владимирович Дьячков родился в 1971 году в Новгороде, однако, ещё в его детские годы семья переехала в Тулу, где наш герой впоследствии окончил тульский политех, после чего устроился работать инженером-строителем. С основной профессией не расстаётся, при этом много пишет, публикуясь в лучших литературных журналах страны. В стихах Дьячкова столько милых сердцу коренного туляка топонимов, что иной раз с трудом сдерживаешь себя, чтобы от чувства единения с малой родиной и с авторским пафосом - не заплакать.

Впрочем, стоп! Ошибочка, оговорка. Специфика поэтической системы Дьячкова как раз в том, что пресловутый «пафос» совершенно для неё не характерен, поэт методично подавляет эмоциональность. Его стихи подобны протоколу: чаще это именно методичное перечисление повседневных банальностей, где в каждой грамматической конструкции доминирует равнодушный глагол. Ещё для Дьячкова характерны регулярные повелительные обращения к тому или иному персонажу лирического ландшафта в режиме инструкции:

На нечётной дорожку почистили,
Посбивали сосульки с крыльца.
Сядь на место. Звонок для учителя.
Дочитаем абзац до конца.

Многочисленные события ничтожны, слишком индивидуально окрашены и, как правило, читателю Дьячкова приходится предпринимать значительные усилия, чтобы более-менее опознать ту - явно очень значимую для самого автора - биографическую основу, которая то мерцает в режиме плохо верифицируемой хроники (любимый образ Дьячкова – не вполне качественная, ненадёжная чёрно-белая киноплёнка «Свема»), а то прихотливо соотносится с общеизвестными мифопоэтическими категориями:

Под вечер окна светятся в квартирах.
Котельная трубой дымит вдали.
Противогазы и презервативы
В две смены производит РТИ.

Поэт устал давно, не слышит фальши,
Что рифма – взять никак не может в толк.
В Заречье не спеша – куда уж дальше? –
Уходит со двора засадный полк.

С рифмами отдельная засада. Дьячков прямо-таки чемпион по употреблению некачественных, некондиционных рифм. Причём допускает он регулярную неточную рифмовку (пожалуй, чаще у него в таких случаях не парадоксальная или игровая рифма, а именно антирифма) явно намеренно: пресловутая «фальшь», похоже, возникает в тех местах, где моделируется гипер-эмоциональный голос того или иного «простака» из заветного прошлого. Контур подобных персонажей стёрт за давностью лет, поведенческие характеристики глагольно/протокольно упорядочены, и только антирифма сигналит о присутствии за протокольной монотонностью той или иной «психической сущности», как правило, с недюжинным темпераментом, внерациональным поведением, драматической судьбой.

Те люди были неумны в своей повседневности, неточны в своём словоупотреблении, неуспешны в своих социальных проявлениях, а про Царское Село вряд ли слыхали: пушкинская аристократическая гармония или даже изощрённая сложность образованного разночинца Мандельштама не входили в их планы, даже не маячили на их жизненном горизонте. Тем более дороги они – косноязычные и во всём неточные провинциалы – поэту, автору книги. Дьячков силится сохранить их образы, голоса, материализовать их психические вибрации.

В этой книге нет отдельных выдающихся стихотворений, и её, если хочешь сколько-нибудь почувствовать, необходимо читать подряд от начала до конца. Протокольная форма обязывает сосредоточиться, а потом перечитать ещё раза два-три. Примерно на четвёртый исчезает недоумение по поводу тех или иных «тёмных мест»: факты не проясняются, однако же, обрастают изысканными образами и утончёнными смыслами. Полностью исчезают законные первоначальные сомнения в авторском профессионализме.

«Мастерство всегда плетёт заговор против души», - саморазоблачался Иосиф Бродский, стихи которого сделаны порой слишком уж хорошо. Дьячков, кажется, специально работает здесь над тем, чтобы не было ничего яркого, ничего эффектного, ничего высокотехнологичного и рыночного, словно не хочет выделяться из среды дорогих ему неуклюжих персонажей.

В то же время стихи эти выполнены самым искусным образом: всё время идёт игра с разными голосами, переключение которых малозаметно, но исключительно значимо. Только крайняя степень внимательности и, повторимся, вдумчивое перечитывание дают возможность получить удовольствие от тонкого переключения регистров. Полифония, диалогизм, слово «своё» и слово «чужое» - в первую очередь вспоминаешь, как ни странно, Бахтина, а не поэтов-предшественников.

Все стихотворения - с названиями, однако, чаще найти в тексте оправдание названию не удаётся. Книга напоминает шифровку: нечто заветное частями, элементами выносится на наше читательское обозрение с тем условием, чтобы мы до конца не поняли, не пошли по лёгкому пути, соорудив из обмолвок, вспышек света и наплывов тьмы – заурядную фабулу. Дьячков трудно понятным образом превращает нашу тульскую повседневную текучку – в странную загадку, в чудо и волшебство.

О жизни в народной толще со времён Николая Некрасова принято писать на том языке, который наш легендарный мастер слова самолично, фактически ни на кого не опираясь, изобрёл. Многое удалось на этом пути и самому Некрасову, и его слишком многочисленным последователям, вплоть до таких неожиданных в этом ряду фигур, как упомянутые выше Бродский с Мандельштамом («…Только с горем я чувствую солидарность…», «Как люб мне натугой живущий…»). За полтора столетия сложилась настолько могучая традиция, что соответствующая манера обросла тотчас опознаваемыми образными решениями, толкованиями, готовыми эмоциональными откликами. Алексей Дьячков пишет о низовых людях и о будто бы незначительных событиях из жизни этих людей по иному: неожиданно протокольным тоном, но в режиме аристократической невозмутимости и с глубоко припрятанными структурными сюрпризами. Здесь вполне угадываются боль, сочувствие, напряженность трудовых будней, однако, красота провинциальной повседневности – превалирует и завораживает.

Растений зонтичных образчик,
Травы болотной рваный штрих.
Ошибки выправи, приказчик,
Ромашки выкоси, мужик.

А мне любую строчку жалко.
Как жалко зареву меня.
Кремень истёрся в зажигалке –
И я остался без огня.