В СССР охотно издавали прозу американца Роберта П. Уоррена и даже выпустили в 1971-м трёхсерийную экранизацию самого знаменитого его произведения «Вся королевская рать» с Георгием Жжёновым в роли Вилли Старка и Михаилом Козаковым в роли Джека Бёрдена. В 1947-м за роман «Вся королевская рать» Уоррен был удостоен Пулитцеровской премии. Вторую Пулитцеровскую премию, да ещё и в комплекте с Национальной книжной премией, Уоррен получил в 1957 году за сборник стихов «Обещания».

Однако по-настоящему этот выдающийся писатель открылся отечественному читателю лишь в 1988 году, когда в популярной серии издательства «Радуга» «XX век. Писатель и Время» вышел основательный сборник критических статей и интервью Уоррена под характерным названием «Как работает поэт». Вот именно: более всего на свете Уоррена интересовали именно стихи: «Это для меня – главное. Я люблю поэзию, я люблю писать стихи. Стихотворчество составляет смысл моей жизни. Это мой хлеб насущный» (1969).

Оценить поэзию в переводах проблематично, стихи намертво привязаны к языку, на котором написаны. Зато легко увлечься Уорреном – литературным критиком. В этом смысле книга «Как работает поэт», где, кстати, о прозе сказано гораздо больше, чем о поэзии, – идеальный путеводитель для читателя, который увяз в болоте литературы модной и престижной. Реалист Уоррен борется за старую, позабытую классику, которую, к сожалению, теперь уже игнорирует и большая часть читателей нашей библиотеки. Люди, туляки, прислушайтесь к выдающемуся знатоку американской и мировой литературы!

«Интервьюер: Вы сказали, что Хэмингуэй непопулярен среди ваших студентов. Имеются ли в списке отверженных другие имена?

Уоррен: Я начал каждый год проводить опрос, анкетирование, и обнаружил, что ни один из дюжины бутонов литературного цветника Йела не читал ни одного романа Мопассана или Драйзера, Бальзака и Золя. Они ничего не знают о Золя. Вся натурально-реалистическая традиция, включая Диккенса, не в моде, вышла из моды. Стендаль – да, Жид, Кафка популярны. Выходит из моды Пруст. Горячий, постоянный интерес к Жиду и Кафке. Фолкнер популярен, но, похоже, ненадолго. Все течение натурально-реалистической литературы, вся эта школа, дающая обильную пищу чувствам и уму, вычёркивается во имя Кафки, Камю и Жида.

Интервьюер: Может быть, Герман Гессе?

Уоррен: Гессе, слава Богу, читают охотно и ещё, видите ли, Сэлинджера…

Интервьюер: Сошёл, давно сошёл.

Уоррен: Но пять лет назад он занимал место Бальзака или Золя. Забавно, эта необыкновенно причудливая, насквозь искусственная проза с её психологическими изысками, насколько мне известно, почти полностью вытеснила в учебных заведениях другое направление художественной литературы. Сейчас, быть может, положение исправляется, но «Американскую трагедию» или Золя читают только под дулом пистолета.

Золя – чудесный писатель. В 1961 году я был во Франции и каждую неделю читал по одному роману Золя. Его романы можно было купить в карманном издании по 30 сантимов за штуку, и вот я читал по одному роману в неделю. А в середине того сезона, посвящённого Золя, я прочитал «Чуму» – хорошую книгу Камю. Но так как я читал её между романами Золя, чтение «Чумы» вызвало во мне странное чувство.

Интервьюер: Могу себе представить.

Уоррен: Ощущение было такое, как если бы вы, возвращаясь с гильотинирования, вдруг увидели, что кто-то вяжет детские носочки или нечто подобное. «Чума» показалась такой тривиальной по сравнению с огромным миром, созданным и населённым воображением Золя. Закончив «Чуму», я вернулся к Золя с чувством облегчения.

Интервьюер: Вернулись в мир.

Уоррен: Все шутки в сторону – вернулся в настоящий мир» (1969).

Вторая книга нашего обзора – сборник малой прозы Уоррена «”Цирк на чердаке” и другие рассказы». 14 рассказов, среди которых есть пара гениальных, три-четыре великолепных и несколько – поучительных. Сам Уоррен отзывался о жанре «рассказ» сурово:

«Когда я вернулся к стихотворчеству, моя поэзия обрела более тесные связи с фундаментом реальных фактов. Стихотворения теперь теснее привязаны к событиям, анекдотам, к моим наблюдениям, понимаете ли. Они стали расти на реальной почве. Это не значит, что они стали автобиографичны в узком смысле слова. Но они более непосредственно развивают такие замыслы, которые могли бы лечь в основу рассказа. И когда я начал ясно осознавать это, я сказал себе: “Я не хочу больше писать рассказы”. Рассказ был убит именно таким вот образом. И я больше никогда не стану писать рассказы. Мне просто не хочется иметь с ними дело. Они стали казаться мне тесными, и мне больше не хотелось тратить на них время. Я счастлив, что перестал их писать. Это решение, однако, определялось и новым подходом к стихотворению: необходимостью его прочной связи с течением жизни, полной случайностей и происшествий, с её непосредственным опытом. Вот так. Моя поэзия вторглась в мир. Поэтому большинство моих стихотворений – многие-многие из написанных с тех пор – на определённой стадии работы легко могли бы стать рассказами… Мне нравились только три мои рассказа из всех написанных. Максимум четыре. Меня стало мутить при одной мысли о рассказах! Стихи для меня – главное» (1969).

На редкость взыскательный и аналитически оснащённый художник. Читателю сборника «”Цирк на чердаке” и другие рассказы» предоставляется возможность самостоятельно определить, какими же своими «четырьмя рассказами» сам Роберт Пенн Уоррен был безусловно доволен. Делитесь своим мнением в комментариях.

Ну, а познакомиться со стихами классика помогут антологии американской поэзии и интернет. «Как растут стихи? Они вырастают прямо из глубины твоей жизни. Что такое стихотворение, как не опасная попытка самопонимания? Это самая глубокая часть биографии» (1985).

***

Расскажи мне историю.

В этом самом столетии и в момент помешательства,
Расскажи мне историю.

Сотвори ее из невиданных далей и сияния звезд.

Пусть зовется история Временем,
Но название сразу забудь.

Расскажи мне историю истинной радости.

Роберт Пенн Уоррен был великим прозаиком-реалистом, одним из самых значительных американских поэтов, историком, критиком, гуманистом и оптимистом:

«Ибо ничто не пропадает бесследно, ничто и никогда. Всегда есть ключ, оплаченный чек, пятно от губной помады, след на клумбе, презерватив на дорожке парка, ноющая боль в старой ране, первый детский башмачок, оставленный на память, чужая примесь в крови. И все времена — одно время, и все умершие не жили до тех пор, пока мы не дали им жизнь, вспомнив о них, и глаза их из сумрака взывают к нам».

✤✤✤✤✤